Начинаю представленье, начинаю песни петь. Разрешите, для начала, на хуй валенок надеть!
- А я - разочаровывающий человек, док.
На столе между нами ворох отчетов, медкарт и анкет для тестирования. Клавиатура из-за всего этого барахла стоит неустойчиво и при печати дробно стучит по столу. Это раздражает. Как весь этот разговор. Как все разговоры, что мы ведём в этом кабинете.
За окном снова поднялся ветер, дождь льет как будто во все стороны сразу. Большая берёза гнётся так, что кажется вот-вот раздастся треск, и верхушка её обломится. Крупная чайка тщетно пытается преодолеть силу воздушных потоков, но её сносит в сторону. Зима в этом году не задалась. Как не задаётся она вот уже много лет. Сколько я уже не видел снега? Пять лет, десять, шестнадцать. Я уже почти сомневаюсь, что вообще когда-то знал, как выглядит настоящий снег. Проклятый дождь, проклятая грязь, проклятые белые халаты врачей, выбегающих покурить на крыльцо. Всегда такие чистые, хрустящие от тонн отбеливателя. Так и хочется заорать в их участливые лица: "Не обманывайтесь! Вы по уши в крови, уж я-то вижу". Красное на белом, белое на грязном. Как вся моя проклятая жизнь.
Он говорит, что я мог бы уйти, если бы захотел. Что я хочу остаться. И мне почти смешно. Допустим, я могу убедить тюремщика, то есть санитара, выпустить меня. Допустим, я могу беспрепятственно пересечь двор, но что делать с крепкими вооружёнными ребятами у ворот? На них не подействует всё моё красноречие, мимо них не получится проскользнуть незаметно, и я просто не успею убить их всех, прежде чем кто-нибудь выстрелит. А с этим делом у них всё хорошо. Сам видел, что стало с малышкой Энни. Нашей легкой, как весенний ветерок, Энни. Она была как на ладони, а у них был огнемёт. И после этого они смеют называть нас пациентами и утверждать, что занимаются наукой. Больные ублюдки.
Зачем я подбивал их на бунт? Нет, блядь, док, ты серьёзно что ли? Это слишком тупой вопрос, чтобы задавать его с такой непроницаемой миной. Вы, ребята, втыкаете в нас по тридцать иголок за день, запираете нас в морозилку, морите голодом, режете нас по живому, имеете нам мозг так, что после ваших установок лично я блюю по три часа и потом ещё день вспоминаю собственное имя - но всё это часть "большой науки", поэтому мы должны идти под нож с блаженной улыбкой на лицах. Так, что ли? Я бы посоветовал тебе отличное место, куда ты можешь засунуть и провернуть свою науку. Но не люблю повторяться.
Чайка наконец сдаётся и, заложив крутой вираж, садится на крышу соседнего корпуса. В ярком прямоугольнике окна на последнем этаже силуэт одного из "пациентов". Окно распахнуто, одной рукой он держится за решетку, а другой жадно тянется навстречу летящим с неба ледяным каплям. Один из тех, кто подвинулся головой от пребывания здесь. Другим решётки не ставят. Решётки - чтобы не сигали головой в бетон, а не от побегов. Дождь усиливается. Когда-то мне нравилось думать, что небо оплакивает нас. Не помню, где я вычитал этот сопливый бред. Но я был мал, наивен, да к тому же верил в того парня на И. Смешно вспомнить. Теперь мне кажется, что годы мытарств по приютам были не так уж плохи. По крайней мере, никто так не подставлялся из-за меня.
Разочаровал тебя? Ах, какая, мать твою, жалось. Казался наиболее здравомыслящим? Ну всё, я в депрессии. Док меня больше не любит. Да я бы стал здесь первым психом, если бы это помогло остальным. Если бы у меня был хоть шанс попасть в закрытую секцию и уничтожить ту штуку, вокруг которой вы ползаете на брюхе. Украсил бы эту дрянь вашими кишками, вот это был бы венец рациональности. Я смотрю на свои руки. На них кровь, на них всегда кровь, а скоро её будет ещё больше. Не все из тех, кто пошёл со мной, так же "перспективны". Их он убьёт. Я вижу это в его глазах и мыслях. Он убьёт их, чтобы напугать остальных и наказать меня. Двинутый урод, чёртов двинутый на всю голову урод.
- А я - разочаровывающий человек, док.
Он смотрит на меня насмешливо. Когда-нибудь я перестану отвечать цитатами. Когда-нибудь, да, разумеется. Когда мне больше не придётся прятать свои мысли за чужими словами.
На столе между нами ворох отчетов, медкарт и анкет для тестирования. Клавиатура из-за всего этого барахла стоит неустойчиво и при печати дробно стучит по столу. Это раздражает. Как весь этот разговор. Как все разговоры, что мы ведём в этом кабинете.
За окном снова поднялся ветер, дождь льет как будто во все стороны сразу. Большая берёза гнётся так, что кажется вот-вот раздастся треск, и верхушка её обломится. Крупная чайка тщетно пытается преодолеть силу воздушных потоков, но её сносит в сторону. Зима в этом году не задалась. Как не задаётся она вот уже много лет. Сколько я уже не видел снега? Пять лет, десять, шестнадцать. Я уже почти сомневаюсь, что вообще когда-то знал, как выглядит настоящий снег. Проклятый дождь, проклятая грязь, проклятые белые халаты врачей, выбегающих покурить на крыльцо. Всегда такие чистые, хрустящие от тонн отбеливателя. Так и хочется заорать в их участливые лица: "Не обманывайтесь! Вы по уши в крови, уж я-то вижу". Красное на белом, белое на грязном. Как вся моя проклятая жизнь.
Он говорит, что я мог бы уйти, если бы захотел. Что я хочу остаться. И мне почти смешно. Допустим, я могу убедить тюремщика, то есть санитара, выпустить меня. Допустим, я могу беспрепятственно пересечь двор, но что делать с крепкими вооружёнными ребятами у ворот? На них не подействует всё моё красноречие, мимо них не получится проскользнуть незаметно, и я просто не успею убить их всех, прежде чем кто-нибудь выстрелит. А с этим делом у них всё хорошо. Сам видел, что стало с малышкой Энни. Нашей легкой, как весенний ветерок, Энни. Она была как на ладони, а у них был огнемёт. И после этого они смеют называть нас пациентами и утверждать, что занимаются наукой. Больные ублюдки.
Зачем я подбивал их на бунт? Нет, блядь, док, ты серьёзно что ли? Это слишком тупой вопрос, чтобы задавать его с такой непроницаемой миной. Вы, ребята, втыкаете в нас по тридцать иголок за день, запираете нас в морозилку, морите голодом, режете нас по живому, имеете нам мозг так, что после ваших установок лично я блюю по три часа и потом ещё день вспоминаю собственное имя - но всё это часть "большой науки", поэтому мы должны идти под нож с блаженной улыбкой на лицах. Так, что ли? Я бы посоветовал тебе отличное место, куда ты можешь засунуть и провернуть свою науку. Но не люблю повторяться.
Чайка наконец сдаётся и, заложив крутой вираж, садится на крышу соседнего корпуса. В ярком прямоугольнике окна на последнем этаже силуэт одного из "пациентов". Окно распахнуто, одной рукой он держится за решетку, а другой жадно тянется навстречу летящим с неба ледяным каплям. Один из тех, кто подвинулся головой от пребывания здесь. Другим решётки не ставят. Решётки - чтобы не сигали головой в бетон, а не от побегов. Дождь усиливается. Когда-то мне нравилось думать, что небо оплакивает нас. Не помню, где я вычитал этот сопливый бред. Но я был мал, наивен, да к тому же верил в того парня на И. Смешно вспомнить. Теперь мне кажется, что годы мытарств по приютам были не так уж плохи. По крайней мере, никто так не подставлялся из-за меня.
Разочаровал тебя? Ах, какая, мать твою, жалось. Казался наиболее здравомыслящим? Ну всё, я в депрессии. Док меня больше не любит. Да я бы стал здесь первым психом, если бы это помогло остальным. Если бы у меня был хоть шанс попасть в закрытую секцию и уничтожить ту штуку, вокруг которой вы ползаете на брюхе. Украсил бы эту дрянь вашими кишками, вот это был бы венец рациональности. Я смотрю на свои руки. На них кровь, на них всегда кровь, а скоро её будет ещё больше. Не все из тех, кто пошёл со мной, так же "перспективны". Их он убьёт. Я вижу это в его глазах и мыслях. Он убьёт их, чтобы напугать остальных и наказать меня. Двинутый урод, чёртов двинутый на всю голову урод.
- А я - разочаровывающий человек, док.
Он смотрит на меня насмешливо. Когда-нибудь я перестану отвечать цитатами. Когда-нибудь, да, разумеется. Когда мне больше не придётся прятать свои мысли за чужими словами.